Владимир Киршин

Дойче орднунг

Новелла, удаленная из книги «Дед Пихто».
Публикуется впервые

 

- Во... Во... - залепетала московская тетушка, она кинулась на шею Калачову, как дитя, и, как дитя, засмеялась и заплакала.

Калачов обнял ее и постоял так. Московская тетушка после инсульта чувствовала себя на диво хорошо. Вот только речь ее рассыпалась на звуки, несоединимые, как протоны, как Курильские острова. Но тетушку это, похоже, не огорчало, скорее забавляло - она часто бралась собрать из звуков какое-нибудь сообщение, трудилась, смешно двигая перед собой маленькими толстыми ручками, часто касалась головы вспоминающим жестом, потом произносила: "Боже мой", - и утомленно плакала. "Боже мой" - единственное, что оставил ей Господь напоследок. И еще слезы; плакала тетушка часто и с удовольствием.

- Тётя Аня, - сказал Калачов, зажигая газ под чайником, - мне нужен будильник. У вас есть будильник?

Тетушка молча повернулась, пошла, принесла будильник - старый, липкий, не рабочий.

- А рабочий - рабочий есть? Мне завтра рано вставать. Может, у соседей?

Калачов надел на тетушку халат поверх ночнушки и вывел ее на лестничную площадку. Поставил ее против соседской двери и нажал на звонок.

Дверь открыла женщина в желтом, она прекратила зевать и уставилась на Калачова со страхом.

- Со... ня... да... бу... - залопотала тетушка, для убедительности просьбы делая умоляющее лицо и отчаянными жестами ссылаясь на Калачова.

- Просто нам нужен будильник, - поспешил объясниться Калачов. - У вас есть будильник? Только до утра?

Женщина оторопело помотала головой и быстро захлопнула дверь.

Глупо вышло. Сейчас она вызовет милицию.

Ну и черт с ней. Калачов повел тетушку к другой двери. Позвонил. Открыла дама в красном.

- Понимаете, - приятно улыбаясь, заговорил Калачов. - Я племянник. Это моя тетя. - ("Ы... ы..." - рванулась к соседке тетя Аня так, будто Калачов колол ей спину ножом, и залилась слезами). - Мне завтра рано вставать, - хватая тетю, вскричал Калачов, - а будильника нет. Вы не одолжите?

Дама с ужасом глядела на свою больную соседку, бьющуюся в лапах у лохматого маньяка, и отрицательно трясла головой.

- Извините.

Дверь захлопнулась.

Придется не спать.

Они вернулись. Калачов налил чаю, тетушка порылась у себя под матрацем и принесла банку корюшки в томатном соусе. В кухне нашли старый хлеб. Поели.

Легли. За окном перекликались противоугонные устройства.

Внезапно позвонили в дверь. Тетушка встала и, вместо двери, подошла к телефону, сняла трубку:

- А?.. А?..

Все поняла - положила трубку, пошла открыла дверь. Вернулась с огромным будильником.

- Соседка?! - подпрыгнул Калачов. - Ура.

Он тщательно проверил надежность механизма, установил время, лег. Закрыл глаза. Все равно лучше не спать, завтра опоздание смерти подобно.

Снова позвонили в дверь. Тетушка снова сняла трубку:

- А?..

Положила трубку, открыла дверь. Вернулась еще с одним будильником, еще больших размеров.

- О-ха-ха-ха! - покатился Калачов. - Классные здесь соседи! Нет, ну классные!

Он установил второй будильник на то же время и улегся. Теперь можно и поспать.

Но сон не шел. За окном выли сирены, в комнате стучали будильники. Причем, один стучал чуть быстрее - так что его стук сперва помаленьку, потом все больше высовывался из-под стука первого механизма, постепенно входил в противофазу, при этом начинало казаться, что часов в комнате колотится несметное количество, затем стуки их постепенно сливались воедино и некоторов время звучали дружно в лад. Потом снова высовывался краешек второго. И так до утра.

Утром, едва Калачов уснул, во всю мочь заорал самый большой из будильников. Калачов подскочил и прибил гада. Заодно прибил второго, уселся на стул без сил. Вокруг головы развевались лохмотья сновидений.

Стеная, Калачов прополз в ванную, привел себя в порядок. Попил чаю. Есть не хотелось, да и нечего было: патронажная сестра к тетке придет позже, принесет, конечно, чего-нибудь - тетка не пропадет. А он, Калачов, - тем более.

Надо будет на обратном пути из Германии купить тетке чего-нибудь. И Брагина пивом угостить. Вообще, хорошо бы разбогатеть и всех-всех угостить. Все долги раздать сторицей: за каждую тарелку супа - шубу соболью. За каждый будильник - иномарку с гаражом.

Мимо в зеркале: тревожное выражение лица, сутулость. Ничего, зеркало мы наладим.

Солнце заметно припекало, день снова будет жарким. Ну и лето в этом году. Чудо, а не лето. И чего народ ворчит? Всё им не ладно, а вот Калачов себя приучил, что всё - хорошо. Вообще всё. Вот он едет куда-то, перемещается в пространстве - хорошо. Остановился - тоже хорошо. Наслаждение просто быть. Без цели. Все люди ломят к какой-то цели и психуют перед каждым светофором. А я нет. Я веду Калачова, пересаживаю его из метро в троллейбус, слежу, чтобы он не опоздал, не проспал, не наговорил глупостей - а сам все время вне его, наслаждаюсь всем вокруг: белым небом, палящим солнцем, проливным дождем, тучей, осой на стекле, смирным негром напротив, зеркальным билдингом за окном, собой, независимым от цели движения. Куда я еду? Да никуда. Это Калачов все время куда-то едет.

- Скажите, улица Мосфильмовская далеко?

- Следующая.

- Спасибо.

Ровно в 8 утра Калачов подошел к воротам немецкого посольства на Мосфильмовской, 56. Практически одновременно повернулись жалюзи в окошке посольской привратницы, но Калачову было назначено на 8-15 - он выждал еще 15 минут, помня о пресловутой пунктуальности немцев, точно в 8-15 приблизился.

- Гутэн морген, - слегка волнуясь, проговорил он.

- Шёнен гутэн морген, - с улыбкой отозвалась немка.

- Мне назначена встреча с Мартиной Лаузитцер, - в полной уверенности, что его поймут, перешел на русский Калачов. - В 8-15.

- Ваши документы, пожалуйста.

Перед Калачовым выдвинулся ящичек. Он положил туда свои бумаги. Ящичек чавкнул, и бумаг не стало. Взамен вылетел пластмассовый пропуск на прищепке.

- Входите, ждите в холле.

3апел сигнал в замке, Калачов прицепил пропуск на грудь, толкнул решетчатую калитку и вошел на территорию иностранного государства. Здесь все было другим: асфальт, бордюр, травка какая-то особенная, стеклянные стены, винтики, журнальчики, мусор в корзине - все было немецким. Даже воздух. Все против воли вызывало восторг.

Хмурясь, Калачов прошел мимо двух охранников за стеклянной витриной и несколько более развязно, чем обычно, плюхнулся в сверкающее никелем кресло. Охранники были одинаково длинные, рыжие, в белых сорочках, галстуках - и глаза навыкате. Они о чем-то там гоготали за стеклом. Уж никак не о поражении Гитлера в России, - неожиданно подумал Калачов и сам себе удивился: эвона что вылезло.

Назначенное время уже давно прошло, г-жа Лаузитцер все не появлялась. Калачов заскучал. Надо перестать ее ждать.

Мимо сновали бодрые немцы - кто помахивал охране пластмассовой карточкой, а кто - пустой ладошкой и шутил. Охрана ответно им кивала, улыбалась, нажимала невидимую кнопку - замок пел, служащий исчезал, мерцая в стеклянной анфиладе. Там внутри, вероятно, были фикусы и компьютеры. Что еще? Кофе, телефоны, чужая речь. Интриги, наверное, пара служебных романов, тотальная жажда отпуска - домой, к муттер, в какой-нибудь Кассель - провались она, эта Москва! Действительно, что им тут, в Москве, по вечерам делать? В "Мираже" сидеть?

Калачов очнулся - его трясла за плечо некая сердитая фрау. Она без конца повторяла с неприятным искажением его фамилию. Правило отказа: стоит перестать караулить молоко - как оно убегает, стоит забыть про какую-нибудь фрау - как вот она

Экскьюз ми, - пробормотал даме Калачов. - Не выспался ни фига.

Фрау Лаузитцер вручила Калачову пропуск в консульство, где ему выдадут визу. Без пропуска очередь за визой двадцать дней, с пропуском - двадцать часов. "Ленинский проспект, 95, вход номер шесть", - кинула она уже через плечо.

"Двадцать часов?!" - Калачов скачками кинулся на Ленинский за визой. Его самолет улетал через двадцать четыре часа.

Ну, домик. За металлической сеткой в окружении милицейских постов возвышался мрачный замок в стиле противотанкового конструктивизма. Телескопические, параболические, сферические и прочив антенны делали зримой его связь с метрополией. Стеклянное посольство по сравнению с ним казалось уютной лавочкой сувениров, строгая фрау Лаузитцер - милой продавщицей. Здесь не будут повторять дважды: "Калачов! Калачов!"

Со всех сторон к бетонным входам немецкого консульства стекались люди, много людей, что-то даже где-то чересчур. Встревоженный, пробирался Калачов сквозь толпы россиян. Третий вход, четвертый... Ну так и есть, у шестого тоже толпа. И все за визами. И все с такими же пропусками. И еще с какими-то особыми, с полосой. И еще с зелеными германскими паспортами. И еще курьеры, а один курьер - это двадцать человек без очереди. Калачов оторопел: все планы рассыпались перед этими стенами. Все расчеты, приготовления, звонки, добывания денег, билетов, все провожания, завистливые вздохи одних, радость других, сумка взаймы - все впустую?! Тихо взвыв, Калачов ринулся на штурм Германии.

Какое там! Он тотчас увяз в соотечественниках. Последние в грубой форме немедленно растолковали ему необоснованность его претензии, а заодно зачем-то поставили под сомнение его умственные способности и саму естественность его происхождения на белый свет. Но зачем? Зачем так-то?! Калачов от обиды и недоумения отключился.

Про него забыли. Его шевелили и покачивали мимо пролезающие люди, он шевелился и покачивался отчужденно, как портьера. Жизнь понемногу, очень медленно возвращалась к нему.

Минут через пятнадцать, наверное, вернулась способность соображать. Минут через двадцать - двигаться. Калачов припал к толпе и затаился, выжидая момент, нащупывая слабину, чтобы сделать шажок, полшага, чтобы просто вставить плечо.

Потекли часы. На убийственном солнцепеке в гуще спрессованных тел время казалось желтой расплавленной массой, медленно заливающей мозги.

Потекли часы. Это уже в смысле - наручные часы сползали с руки, как в кошмаре Дали: часы потекли. Калачов развлекал себя метафорами.

Все смотрели на дверь. Дверь дымилась от взглядов.

Изредка она медленно приоткрывалась - тогда толпа оживала, а Дверь непререкаемым жестом центуриона сталкивала несколько случайно подвернувшихся несчастных с крыльца и несколько столь же случайных счастливцев впускала внутрь, в райскую прохладу консульства навстречу сиянию виз.

Управлял дверью молоденький немчик в белой сорочке и черном галстуке. Он появлялся на пороге в струе кондиционированного воздуха, весь благоухая и скрипя от чистоты, гневно кричал толпе: "Аллес цурюкк!" - и укоризненно качал пробором, демонстрируя этим непонятливым русским своё колоссальное нордическое терпение, которое, между прочим, тоже имеет предел.

"Да не напирайте так!" - урезонивали соотечественников вероятные кандидаты в счастливцы, одним глазом поглядывая на юного Зигфрида: слышит ли? - "Ну ведь стыдно же!". Соотечественники супились, отводили глаза, но не отступали. "Он сейчас дверь закроет и вообще не будет пускать", - стращали подхалимы. Немец забирал одного растерзанного курьера с пачкой паспортов и дверь затворялась еще на час.

- Как по-немецки "порядок"? - спросил Калачов соседа. Тот дико посмотрел и не ответил.

Толпа нервничала. Кто-то пытался установить очередь, кто-то лез внаглую, кто-то на него рычал, кто-то искренне изумлялся: "Да что вам там медом намазано?!" - "А тебе?" - ехидно отвечали ему. Дамы слабели, выпадали. Закаленные в винных очередях мужчины, пряча ненависть, карабкались к фрицу. В стороне стоял негр и не решался приблизиться.

Внезапно Калачов обнаружил себя нос к носу перед немцем. Это было так неожиданно, что Калачов испугался и принялся отрабатывать задний ход: впереди опоры не было, малейшее колебание толпы сзади - и Калачов, сметая охрану, влетит в иностранное учреждение - охрана откроет стрельбу...

- Комм, - Зигфрид был божественно краток.

Калачов, в перекрученных брюках и стянутой набок майке, прикрывая темя от солнца "аусвайсом" и путаясь ногами в лямках своей торбы, шагнул вперед - навстречу цивилизации.

- Аллес цурюкк! - услышал он сзади, но зто его уже не касалось.

Он встряхнулся, как пес, разбрасывая ошметки кошмара, пригладил волосы, расслабил лицо и приосанился, возомнив, что самое неприятное позади.

Толстая немка обвела его фигуру металлоискателем и выдала два желтых бланка анкеты. Потратив на анкету бесценные тридцать минут, Калачов, гуляючи, прошел по коридору в приемную и... остолбенел. Перед ним было шесть очередей к восьми приемным окошечкам. Калачов ахнул, засуетился, забегал от очереди к очереди, занимая себе место, радуясь хотя бы порядку, ранжиру, или как его там по-немецки... Очень скоро выяснилось, что каждый из присутствующих граждан держит себе место во всех шести очередях - так что порядков, оказывается, шесть и все они перекрещиваются, и называется всё это - бардак. Спасибо, солнце не печет.

Мозги в горшочке под "аусвайсом".

Калачов неожиданно успокоился. Какая ерунда все эти хлопоты.

Он отошел в сторонку, уселся на гранитный подоконник и взглянул на происходящие события как бы из космоса.

Забавно и больше ничего.

За окном обыкновенный московский голубь без визы ходил и клевал немецкий тротуар.

Шесть колонн медленно подвигались к шести окошкам. Дойдя до белой линии на полу, в трех метрах от окошка, люди замирали: дальше запрещено. Они стояли согнувшись, как на старте, и пронзительно смотрели вперед. Некоторые подпрыгивали, как перед уборной. Но вот освобождался стул под окошком, и первый на старте мчался к стулу, выставив вперед свои документы. Усаживался, здоровался с чиновником непременно по-немецки и просовывал в щель под окном трясущиеся листы: "Майне папир, хи-хи". Чиновник, хмурясь, копался в бумагах, на ломаном русском задавал каверзные вопросы. Испытуемый задыхался, пытался объясниться по-немецки, думая, что так его лучше поймут, но непонимание только усугублялось. Чиновник терял терпение и внезапно захлопывал ставню. Разговор окончен, проваливай. Или сиди здесь до вечера, как хочешь. Очередь позади неудачника быстро рассасывалась, граждане расходились к другим окошкам, неудачник оставался один. Скандалить бесполезно - выведут. Скрестись, умолять - уже некого: этот негодяй уже открыл соседнее окно, принимает там других людей и сам он уже другой человек, ни по-русски, ни по-немецки не понимает, глухой.

- Мы им не нужны.

- Как это не нужны?! - шепотом митинговала бедно одетая дама - доктор наук. - Меня пригласили на конференцию! Я к ним не набивалась!

- Мы тоже не набивались, - ухмылялись в усы спортсмены-парашютисты. - Мы их сделали, как стоячих, в прошлом сезоне.

- Но я-то их не делала!

- Вы случайно не знаете, как по-немецки "порядок"? - поинтересовался Калачов у ученой дамы.

Та обернулась к нему, готовая убить, но, поглядев в его ясные очи, остыла, махнула рукой:

- У меня английский.

Калачов проверил свою очередь. Она пошла быстрее, поэтому в нее перешли из других очередей, поэтому Калачов отодвинулся назад. Дурдом.

Ни с того, ни с сего Калачов ощутил раздражение. То есть, причина была, причем, самая вредная - внутренняя. Все идет изнутри. Ну вот: грубо говоря - захотелось жрать. Внезапно, остро, глубоко и всецело - одним словом: ыыы! Жрать.

Но Калачов знал за собой эту слабость - внезапно хотеть жрать до потери человеческого облика. И была у Калачова маленькая торбочка. А в той торбочке на случай голодного безумия всегда лежала горсточка сухариков в маленьком матерчатом кисете. Это в изобильные дни Калачов остающийся от обеда хлеб солил, резал на кубики и сушил на газетке. И было в том же кисете крутое яйцо. Это он точно знал - было. Догадывался, правда, в каком оно виде после осады и штурма, но это же ерунда. Теперь оставалось решить, как всё это переправить в желудок. Вслепую таскать из торбы - невозможно, там уже каша, ее по крошечке не вытаскать - все пальцы себе пообкусаешь. Сесть бомжом и открыто начать жрать в официальном учреждении - можно, конечно, болт на них, но ведь вызовут охрану - вытолкают вон и сухарики отберут. Как быть?

И пошел тогда Калачов по коридору, и нашел он ватерклозет. Не спеша, с полным внешним достоинством, но внутренним трепетом в ожидании окрика "хальт!", он вошел, заперся, и там - в немецком сортире! - специалист с высшим образованием, член Союза писателей приснопамятного СССР, отец двух семейств, гражданин супердержавы - пообедал, привалясь к кафельной стенке, толченым яйцом со скорлупками и запил все это холодной водой из-под блестящего немецкого крана.

Голод отпустил. В восторге от сюжета Калачов покинул гостеприимный ватерклозет и вернулся в зал.

Тотчас к нему подошла дама - доктор наук и сказала весело:

- Орднунк.

Она рассмеялась его замешательству, помахала паспортом с наклеенной радужной визой, чмокнула Калачова в щеку и, вся развеваясь, устремилась к выходу. Взгляды вослед счастливице были тяжелы.

К концу дня Калачов вышел к белой линии. Чтобы не гарцевать в нетерпении, подобно предшественникам, он нарочно выпрямился, встал столбом и даже отвернулся как бы в сторону. Наконец заветный стул освободился.

Калачов - грудь вперед - переступил линию.

Гуляючи, подошел.

Сел.

Поздоровавшись по-русски, сунул бумаги в щель. Приготовился к самым каверзным вопросам.

Рыжебородый курчавый немец, едва взглянув на пачку бумаг, вернул их через щель обратно со словами:

- Приходите завтра, - и прихлопнул Калачова своей дурацкой ставней. Всё.

Как всё?.. Почему?!

Калачов растерянно оглянулся на очередь: что он сказал? Какое завтра?! Мне больше не дадут сюда пропуск! У меня самолет!!!

Очередь стала редеть.

Дурной сон. Калачов обмяк.

И тут - о чудо! - ставня открылась. Необъяснимо подобревший чиновник проговорил:

- Ладно. В последний раз, - и поманил перстом.

Он взял бумаги, снова поморщился и заворчал, имея ввиду собственное посольство, но почему-то по-русски:

- Сколько раз им говорил, не давать таких пропусков.

Пауза. Калачов – само недоумение. Чиновник:

- Вы просите визу на шесть дней, а вам обещают страховку на три дня.

Калачов:

- Где?

- Здесь вы пишете: профессия - инженер, а здесь - сценарист фильма. Как это может быть?

Калачов задумался. Чиновник:

- Ладно. Платить ничего не надо, придете за визой в четверг в 13-30. Всё.

- Но у меня самолет завтра! - закричал Калачов уже в ставню.

- Тётя! Обидели!

Тетушка, не поняв ни слова из бурных жалоб племянника, залопотала и заплакала - громко, бурно, в тон племяннику, - потом сказала: "Боже мой", - вздохнула умиротворенно и смолкла.

 

1996